Митяй шлёпнул на стол монету, и вкусная, чуть тягучая наливочка протекла через глотку, приятно согревая.
Потом опять были танцы, потом игры затеяли. Митяй и сам подивился: вроде взрослые уже девицы и парни, а играли в такие игры, как «жмурки» или «ручеёк». Однако сейчас игры эти приобретали совсем иной смысл – выбирали не пару в игре, а спутника по жизни. Часам к двенадцати ночи Комариха объявила:
– Погуляли на славу, пора и честь знать. Завтра ведь работать. Девчата, смотрите, к утренней дойке не опоздайте.
Молодёжь стала расходиться. Митяй провожал Манечку до самого плетня дома Ашниных (Чуркиных, по-уличному, – вспомнил Митяй). Скрипел под ногами снежок, светила луна, смеялись где-то невдалеке парни с девчатами, попискивала гармошка. Хотелось идти вот так, смотреть на милое личико, обнимать за плечи и перед всем миром задирать от гордости нос, что у него такая красивая, такая воспитанная девчонка. Дойдя до калитки, он уже, как само собой разумеющееся, обнял Манечку и стал целовать в губы, но Манечка, чмокнув его в ответ, быстро выскользнула у него из-под руки и заскочила за калитку.
– С ума сошёл, – прошептала она, – батюшка, не дай Бог, увидит, али сёстры, всё ему разболтают – беда будет. Прощевай, Митя.
– Придёшь ли на вечёрку снова?
– Приду. Иди уже.
И она скрылась, затворив за собой калитку на засов. Митяй побежал домой счастливый. Ноги под ним, казалось, сами пританцовывали.
Приказано жениться
Встречи с Манечкой скоро стали обычными. После посиделок, которые чаще всего бывали у Комарихи, Митяй её провожал. Шли весело, вспоминая только хорошее, интересное, что было за вечер. Подруги Манечке уже советовали готовить подвенечный наряд, а парни в деревне, учитывая крутые кулаки Митяя, приглашали на танец только с его разрешения. С каждой встречей они прикипали друг к другу сильней, а их невинные поначалу ласки становились всё смелее. Манечка хоть и краснела, когда Митяй на посиделках прижимал к себе, но уже не уворачивалась. Ей было приятно думать, что подруги завидуют. Да так оно и было.
Митяй всё больше входил во вкус. Когда выскакивали в сени подышать, однажды он залез разгорячённой рукой под кофточку, ощутив под ладонью бешеное сердцебиение и трепет нежной девичьей груди.
– Погоди уж, после свадьбы… – простонала ему на ухо Манечка.
А потом они стали встречаться чуть ли не каждый вечер. С другими девчатами и парнями гуляли под ручку по деревне, а то в снежки затеют или на санях с горки кататься. Не только их сердца заходились от любви в эти святочные вечера. Рождество, а там и Масленица – самая пора свадеб.
Не из малых была Нижняя Добринка, да мир слухом полнится. Разговоры, что Митяй с Манечкой гуляет, докатились и до семьи Кирсановых. Как-то Евдокия, видя, что сын её младший торопится надеть валенки и тулупчик – ушмыгнуть на улицу, приостановила его властным голосом, как она умела в необходимых случаях. Была она роста для бабы немалого и весом не обижена. Порядок, ежли что, своей рукой наводила.
– Присядь-ка, Митя. Разговор есть. Что-то ты на гулянку зачастил? Раньше, бывало, хворостиной не выгонишь, а тут, что ни вечер, до полночи дома нет.
– Так ведь, что делать-то? – отмахнулся Митяй – Дрова принесены, вода натаскана, за скотиной убрано. Мне что теперь, век из дому не выходить?
– Вань, поди-ка сюды, – кликнула она среднего сына, который с семьёй жил в доме матери.
Тот вошёл в горницу, мягко ступая шерстяными носками по цветным половикам. В свои двадцать три был он того же роста, что и младший, только в плечах пошире. Как и Дмитрий, кудряв, только волосом светлее, с рыжиной, что ли. Небольшая борода, которую Иван начал отпускать с рождением второго ребёнка, подчёркивала его старшинство, но и выдавала наличие кавказской крови.
– Чего звала?
– Присядь вон, потолкуем. И ты садись…
Оба сели за стол, уставились на мать.
– Ты, Митя, с Машей Ашниной давно уж хороводишься? – строгим голосом спросила она.
– С октября. Ближе к ноябрю уже.
– Я спрашиваю, Маша, что, тебе нравится?
– Нравится, – набычился Митяй.
– Нравится, или любишь?.. – допытывалась мать.
– Люблю.
– И далеко у вас… это зашло?
– Чего зашло?
– Ты не придуривайся, – влез Иван, – того зашло… Куда заходят, да и тут же выходят? Из тех ворот, откуда весь народ.
– Не было ничего такого, целовались только.
– Ты имей в виду, – опять начала Евдокся, – об вас полдеревни говорит. Так что, смотри, девку не позорь, а то ей ворота дёгтем вымажут – век замуж не выйти.
– Я им вымажу, – вскипел Митяй, – да её скромнее никого в деревне нет.
– Вот и не доводи до греха – женись, пожалуй.
На Митяя как холодной воды ушат вылили.
– Да я, вроде, погулять ещё хотел.
От гульбы твоей путного ничего не будет. Господь, хорошо хоть, уберёг, греха не было. Живота не нагуляли, значит, можно всё, не торопясь, обстряпать. Ты, что, уже против Мани?
– Нет, не против. Куда мне жениться? Ничего ещё в жизни не видел.
– Ты не верти, – стукнула мать по столу, – люба она тебе, значит, сватов засылаем, нет – стало быть, другую найдём.
– И что вдруг вас, с моей женитьбой, припёрло? – уже раздражаясь, спросил Митяй.
– Работница в дом нужна. У меня уже годы не те.
– Тебе же Валя… и невестка Тося помогают, опять же, у нас и жить-то негде.
– Иван уже избу завершает, в святки переедет. А Валю, что же, тебе не жалко? Сестра ведь родная, ей четырнадцать всего… Она с нашим хозяйством одна не управится. Загоним девку, к шестнадцати на старуху будет похожа – руки до земли, вены как верёвки, спина колесом, какому парню нужна будет?
– Так ты, что, хочешь Маню работой в старухи загнать?
– Ничего, она девка крепкая, к работе привычная, выдюжит. А уж мы ей подмогнём.
– Ну да, ты подмогнёшь… – протянул Митяй.
– Нуда – хуже чесотки, – съёрничала Евдокия. – Ты мать слушай, умней будешь. Маню Ашнину бери. Семья небогатая, так что, и небольшое приданое для них в тягость. Небось что девка сама себе к свадьбе нашила, то у неё и есть. Да ничего. Свадьбу справим не хуже, чем у людей. Пусть знают Кирсановых. Мы ни перед кем не кланялись, может, за то и страдаем. Нас, Кирсановых, на колени не поставишь.
– А ты, мать, расскажи.
– О чём это?
– Когда Кирсановым страдать пришлось?
– Ты хоть знаешь, кто мы такие есть? Как в Нижней Добринке оказались? Подрос ты крепко, женить уже пора, так историю рода нашего послушай. Потом детям своим передашь.
Глава 7
Откуда в селе Кирсановы
Это ещё с прапрадеда вашего повелось, – начала со значением Евдокия Кирсанова. – Ты деда Григория ведь не помнишь. Он умер, ты маленький ещё был, года три всего. «Становой» ему прозвище было. Его сыны – Кирсановы-Становые, дядья твои. Один в город Жирнов перебрался, другой где-то в Архангельске теперь живёт, а отец твой, Пётр, младший из них был, хозяйство ему досталось. Как его на японской убили, нам прозвище деревенское дали – Петрушковы.
– А почему «Становой»?
– Это ты про деда? Он не становым приставом вообще-то был, а урядником. С турецкой войны раненым пришёл, но два Георгиевских креста у него было. В армии он унтер-офицером был, грамоте выучился. А тут помер наш урядник, перепил водки и помер. Приехало начальство из губернии, и становой приехал. Два дня судили-рядили, назначили деда твоего. Потом друзья его вечером пришли, винца принесли, должность обмыть. Из родни кое-кто пришёл. «Ты, – говорят, – Максимыч, поднялся над всеми нами – урядников у нас ещё не было». А он в ответ: «Я ещё становым буду». Все засмеялись, а потом сказали: «Вот, Становым с этого дня и будешь», – так что до гибели твоего отца мы и были Кирсановы-Становые.
Брат его младший становым тоже не стал, но грамотный и уважаемый человек был – волостным старшиной его выбрали.
В тысяча девятьсот шестом году было дело. Наши, добринские крестьяне, борелевские луга распределили меж собой, после смерти старшего Бореля. Ему ведь не только мельницы принадлежали. А ещё и поля, да и луговина немалая. Дети его долго наследство делили, им не до покосных лугов было. А потом схватились, а они уж выкошены – самоуправство. Нажаловались губернатору. Вот к нам Столыпин и пожаловал лично – он тогда саратовским губернатором был. Строгий был мужчина. Да с ним два десятка казаков конных. Отстоял он молебен в храме, подобно Суворову, потом велел сход собрать. После сельского схода Пётр Аркадьевич строго указал Василию Кирсанову, как волостному старшине, чтоб в порядке и строгости село держал, а жителям своевольничать не давал. «А то, – говорит, – найдутся на вас и суд, и каторга». Двоих мужиков они с собой забрали, те больше в село не вернулись, а уж сколь годов прошло.
– И когда же крепко Кирсановым досталось? При Столыпине, вроде как, беда краем прошла.